Эпистемологическое допущение
Глава 5. Эпистемологическое допущение
Мы видели, сколь трудно определить, что такое "ментальный"- мыслительный - уровень функционирования. Чем бы сознание ни являлось, совсем не обязательно, чтобы оно действовало подобно ЭВМ, Утверждение специалистов в области моделирования процессов познания, согласно которому разум можно понимать как процесс переработки информации по эвристическим правилам, практически оказывается непонятным. Машинная модель совершенно бесполезна при попытке объяснить, что происходит с людьми в процессе мышления и восприятия. А тот факт, что люди обладают способностью мыслить и воспринимать, вовсе не дает оснований для оптимизма тем исследователям, которые пытаются воспроизвести человеческое поведение с помощью цифровой вычислительной машины.
Однако для оптимизма еще сохраняется одно основание: хотя действия человека не могут быть объяснены на основе предположения, что люди на самом деле следуют эвристическим правилам, неосознанно выполняя некоторую последовательность операций, разумное поведение может быть тем не менее формализовано в терминах такого рода правил и благодаря этому воспроизведено на машине*. В этом состоит эпистемологическое допущение.
Рассмотрим, например, движение планет. Обращаясь вокруг Солнца, они не решают дифференциальных уравнений. Они вооб-
* Под "воспроизведением" понимается реализация существенных характеристик рассматриваемого поведения. Имеется в виду не абсолютно полное копирование, а отношение, подобное тому, которое имеется между Эйфелевой башней, которая сделана из стали, и ее фотографией. Поскольку мы не можем рассчитывать на то, что вычислительные машины будут двигаться и проявлять формы человеческого поведения в обычном смысле слова, нас не будет интересовать использование формальной теории некоторой деятельности, являющейся точной копией этой деятельности. Реализацию существенных характеристик некоторых действий, без имитации действий ао всех деталях, можно было бы, вообще говоря, назвать "моделированием". Так, на ЭВМ можно моделировать выборы, не предполагая фактического голосования. Однако термин "моделирование" уже "узурпирован" теми исследователями, которые занимаются построением моделей когнитивных процессов и включают в эти модели не только главные черты поведения, но и те шаги, которые имеют место при его осуществлении.
143
ще не следуют каким-либо правилам, однако их поведение подчиняется определенным законам, для понимания которых используется формальный аппарат - в данном случае дифферентциальные уравнения,- выражающий это поведение как движение в соответствии с некоторым правилом. Или другой пример; велосипедист для сохранения равновесия то и дело перемещает центр тяжести своего тела, предотвращая тем самым падение. Рациональное содержание его движений можно выразить правилом: ехать так, чтобы кривизна траектории его пути была все время обратно пропорциональна квадрату скорости*. Велосипедист, разумеется, не следует этому правилу сознательно, и нет оснований предполагать, что он следует ему бессознательно. Тем не менее такая формализация помогает нам выразить или понять его компетенцию, то есть его способность реализовать данное поведение- Это, однако, не является способом объяснения его действий. Формализация говорит лишь о том, что значит хорошо ездить на велосипеде, и ничего о том, что происходит в моз-
* Пример с велосипедистом заимствован мною из книги М. Пеляного "Познание и личность" (М. Рolаnyi, Personal Knowledge, London. R. & К. Paul, p. 49). Анализ этого примера, проводимый Поляным, заслуживает того, чтобы привести его полностью: "После моих бесед с физиками, инженерами и изготовителями велосипедов я пришел к выводу, что принцип, в соответствии с которым велосипедист удерживает равновесие, мало кому известен. Правило, которому следует велосипедист, заключается в следующем: когда он начинает падать на правую сторону, он поворачивает руль вправо с тем, чтобы траектория велосипеда также отклонилась вправо. В результате возникает центробежная сила, толкающая велосипедиста влево и уравновешивающая силу тяжести, действующую справа. Этот маневр быстро приводит к тому, что велосипедист начинает падать влево; противодействуя этому, он поворачивает руль влево; подобным образом он и едет, продолжительное время сохраняя равновесие. Нетрудно показать, что для данного угла наклона кривизна траектории обратно пропорциональна квадрату скорости, с которой движется велосипедист.
Но можно ли на основании этого утверждать, что мы доподлинно знаем, как ездить на велосипеде? Совершенно очевидно, что невозможно ехать так, чтобы угол поворота руля велосипеда все время находился в соответствии с отношением угла наклона к квадрату скорости, с которой вы движетесь; даже если вы будете выполнять это правило, то все равно свалитесь с велосипеда, поскольку существует еще масса других факторов, которые следует учитывать при практической везде, но на которые не распространяется данное правило*.
В этом примере содержится важная догадка - догадка о том, что формализм не может быть основой действий. Однако Поляный несколько смазывает ее значение, ссылаясь на "скрытые правила" (р. 53). Эта ссылка показывает, что Поляный, как и Платон, не делает различия между вы полнение некоторого действия и компетенцией, между пониманием чего-то человеком и научным объяснением, между правилом, которому следуют, и правилом, которое используется для описания происходящего. Именно это смешение понятий и поре не дает оптимизм, свойственный исследователям в области моделирования процессов познания,
У самого Поляного есть свои возражения против упомянутого только что направления исследований. Он считает, что "в некотором существенном
144
гу или разуме велосипедиста в процессе выполнения им этой задачи.
Таким образом, существует почти неуловимое, но очень важное различие между психологическим и эпистемологическим допущением. И то и другое основано на платоновском представлении о понимании как о формализации. Однако сторонники психологического допущения (исследователи, занимающиеся моделированием процессов познания) считают, что правила, применяемые для формализации поведения, являются теми же самыми, что и правила, реализующие это поведение. Сторонники же эпистемологического допущения (исследователи в области "искусственного интеллекта") утверждают, что всякое непроизвольное поведение может быть формализовано в соответствии с некоторыми правилами, а также что эти правила, какими бы они ни были, могут затем использоваться вычислительной машиной для воспроизведения этого поведения.
Эпистемологическое допущение слабее и потому менее уязвимо, чем психологическое. Но тем не менее оно уязвимо. Сторонники эпистемологического допущения понимают, что их формальный аппарат, рассматриваемый в качестве теории компетенции, не обязан быть теорией человеческой деятельности. Однако их зависимость от платоновских идей не позволяет им осознать, что любая теория компетенции не может служить адекватной теорией также и машинного функционирования. Таким образом, эпистемологическое допущение основано на двух утверждениях: а) всякое непроизвольное поведение может быть формализовано и б) для воспроизведения интересующего нас поведения может быть использован формальный метод. В этой главе мы подвергнем критическому анализу утверждение а) на том основании, что оно неоправданно распространяет методологию естественных наук на область психических явлений, а также утверждение б), поскольку теория компетенции, как мы постараемся показать, не может быть теорией деятельности: в отличие от технологического применения законов физики, служащего для реализации соответствующих физических феноменов,теория компетенции, в которой не учитывается ни время, ни контекст, не может быть использова-
смысле слова мы действительно знаем соответствующие правила; однако при этом он утверждает, что "мы не можем обращаться с ними так, как будто они составляют неосознаваемое знание, поскольку главное э этом знании (более или менее подсознательном) - ориентация на некоторую конечную цель. Именно это качество "потенциально-вспомогательной" осознаваемости, качество функциональной формируемости действий машина не может имитировать, поскольку она всегда работает на одном-эдинственном уровне осознания" (из личной переписки), Это интересная промежуточная позиция; при этом, однако, автор оставляет открытым вопрос о том, насколько необходимо предполагать, что мы в каком бы то ни было смысле вообще следуем правилам при наличии этого второго типа осознания.
145
на для воспроизведения протекающего во времени поведения, требующегося в человеческой деятельности; в действительности теория человеческой деятельности вообще не может существовать. Если этот аргумент убедителен, то эпистемологическое допущение - в той форме, в какой его придерживаются сторонники "искусственного интеллекта", - как выясняется, несостоятельно и, если его правильно понимать, свидетельствует скорее против, чем в пользу возможности создания "искусственного интеллекта".
Утверждение а) - о том, что всякое непроизвольное поведение может быть формализовано,- не является аксиомой. Оно, скорее, выражает определенную концепцию "понимания", которая глубоко укоренилась в нашей культуре, но которая, возможно, окажется в конце концов ошибочной. Поэтому нам следует обратиться к эмпирическому материалу, который может быть использован для оправдания этой гипотезы. Мы выяснили, что никакие эмпирические доказательства, основанные на успехах в области "искусственного интеллекта", недостаточны, поскольку представляют собой просто интерпретацию, причем преувеличивающую значение таких скромных результатов, как рассмотренная нами работа Д. Боброва.
Поскольку эпистемологическое допущение находит поддержку в двух сферах успешной формализации - физике и лингвистике,- нам предстоит рассмотреть обе эти области. В физике действительно имеются формальные структуры, описывающие поведение (например, обращение планет вокруг Солнца), однако, как мы вскоре убедимся, такого рода формализм не пригоден для исследователей "искусственного интеллекта". В то же время мы увидим, что в лингвистике существует некоторый формальный аппарат, имеющий прямое отношение к искусственному интеллекту и свидетельствующий в пользу предположения, согласно которому всякое непроизвольное поведение может быть формализовано- Однако, как выяснится, этот аппарат, выражающий компетенцию говорящего, иными словами, то, что он способен осуществить, не позволяет применить ЭВМ для воспроизведения его действий, то есть того, что реализуется в его поведении.
I. Ошибочный аргумент, основанный на успехах физики
Оптимизм М.Минского - то есть его уверенность в том, что всякое непроизвольное поведение поддается формализации и благодаря этому может быть воспроизведено на цифровой вычислительной машине,- является типичным примером эпистемологического допущения. Именно эта уверенность позволяет Минскому с такой твердостью заявлять, что нет оснований
146
полагать, будто "машины подвержены каким-либо ограничениям, не распространяющимся на человека"*. Рассмотрим доводы, приводимые в поддержку этого утверждения. Для начала, однако, выясним, что сторонник формальных методов имеет в виду под машиной.
Цифровая вычислительная машина - это машина, которая работает в соответствии с теми критериями, которые Платон некогда выдвигал для понимания всякого упорядоченного поведения. Эта машина, согласно определению М.Минского, которое в свою очередь основано на определении А.Тьюринга, есть "подчиняющийся правилам механизм". У Тьюринга мы читаем: "Предполагается, что эти машины [придерживаются]... определенных, раз навсегда заданных правил... Обязанность контролирующего устройства - следить за тем, чтобы эти команды выполнялись безошибочно и в правильном порядке. Контролирующее устройство сконструировано так, что это происходит непременно"**. Следовательно, рассматриваемая машина является ограниченным, но весьма фундаментальным типом механизма. Она работает с четко определенными квантами данных - битами информации- в соответствии со строгими правилами, которые применяются к этим данным однозначно. Утверждается, что машина такого типа - машина Тьюринга, выражающая сущность ЦВМ, может, в принципе, делать все то, что может делать человек, то есть разделяет, в принципе, только те ограничения, которым подвластен и последний.
М.Минский рассматривает встречное "антиформалистское" утверждение, согласно которому существуют "процессы, которые, будучи каким-либо способом полностью определены, в то же время не могут быть описаны вообще"***. Вместо того чтобы прямо ответить на это возражение, он ссылается на "блестящую", по его мнению, статью А.Тьюринга, аргументы которой содержат "убедительное опровержение многих из таких возражений"****. На деле же Тьюринг принимает подобные возражении, обосновывая это следующим образом: "Невозможно выработать правила, предписывающие, что именно должен делать человек во всех случаях, при всех возможных обстоятельствах"*****. По-видимому, здесь Тьюринг обобщает довод Л.Витгенштейна о том, что невозможно описать нормативные правила, которые заранее предписывают правильное использование слова во всех ситуациях. "Опровержение" Тьюринга состоит в том, что он проводит различие между "правилами действия" и "законами поведения", а затем утвер-
* М. Минский. Вычисления и автоматы. М., 1971, с. 18.
** А.Тьюринг. Могут ли машины мыслить? с. 23-24.
*** М. Минский. Вычисления и автоматы, М., 1971, с. 134.
**** М. Минский. Цит. соч., с. 137.
***** А. Тьюринг. Цит. соч., с. 46.
147
ждает, что "в отсутствии законов поведения, которые в своей совокупности полностью определяли бы нашу жизнь, нельзя убедиться столь же легко, как в отсутствии законченного списка правил действия"*.
В качестве ответа на утверждение Л.Витгенштейна это можно принять. А.Тьюринг, в сущности, утверждает, что, хотя мы не можем сформулировать нормативные правила для правильного применения отдельного предиката, это еще не доказывает, что мы не можем сформулировать правила, которые описывают, как в действительности отдельный индивидуум применяет такой предикат. Другими словам, хотя Тьюринг готов допустить, что в принципе невозможно представить набор правил, описывающих, что должен делать человек в каждом конкретном случае, он тем не менее считает, что в принципе существует возможность открытия системы правил, описывающих, что человек мог бы делать в каждом таком случае. Но почему это предположение кажется столь самоочевидным, что бремя доказательства ложится на тех, кто подвергает его сомнению? Почему мы должны убеждаться в отсутствии "законченного списка правил действия", а не в его наличии? Здесь мы опять сталкиваемся с эпистемологическим допущением- Попытаемся выделить тот фактор, который придает этому положению предполагаемую априорную правдоподобность.
Начнем с того, что понятие " законы поведения" допускает двоякое толкование. В том смысле, в каком закономерность означает упорядоченность, человеческое поведение, безусловно, закономерно. Но предполагать, что интересующие нас законы поведения могут быть воплощены в программах для ЭВМ или в каком-либо эквивалентном формализме,- совсем иное и гораздо более серьезное утверждение, которое нуждается в дальнейшем обосновании.
Сторонники "искусственного интеллекта" игнорируют этот вопрос, исходя из установки, согласно которой любое описание поведения может быть формализовано и затем представлено в виде программы для ЭВМ. Они предполагают, что-по крайней мере в принципе - поведение человека можно представить с помощью набора независимых утверждений, описывающих "входы" организма и соотнесенных с утверждениями, описывающими его "выходы". Наиболее характерный пример такого рода утверждения можно заимствовать у Дж.Калбертсона, начинающего с заявления о том, что по крайней мере в теории можно построить робот, используя лишь триггеры, и заканчивающего заявлением, что из этого следует возможность воспроизведения всего человеческого поведения в целом:
* Там же, с. 47,
148
"Используя подходящие рецепторы и эффекторы, мы можем связать их вместе посредством центральных клеток. Если бы мы могли располагать достаточным количеством центральных клеток, если бы они были достаточно малы и каждая из них имела бы достаточное число концевых пластинок, если бы каждый синапс можно было снабдить пластинками в достаточном числе, если бы, наконец, мы располагали временем, достаточным, чтобы собрать все это вместе, то мы могли бы построить роботы, действующие по любой заданной программе, то есть роботы, ведущие себя при любом состоянии внешней среды так, как желательно нам... Было бы нетрудно построить робот, ведущий себя в точности, как Джон Джонс или Генри Смит, или же робот, имеющий любое желаемое усовершенствование свойств поведения Джонса или Смита"*.
Далее автор выражается еще более определенно:
"В силу того что принципиально они могут выполнять любую заданную программу, полные роботы могут совершать предписанные им действия в любых предписанных условиях: искусно разрешать проблемы, сочинять симфонии, создавать произведения искусства, литературы и инженерного дела, преследовать любые цели"**.
Но, как мы видели в гл. 4, неизвестно, какими предположительно должны быть эти "входы" и "выходы" в применении к человеку***. Согласно Дж. Калбертсону, мозг функционирует на основе установления связей между изолированными квантами данных; это утверждение в свою очередь основано на предположении, что нейроны работают как переключатели. Поскольку в гл. 3 мы видели, что это, по-видимому, не так и что, более того, нет ни одного аргумента в пользу данного предположения, в то время как имеется несколько аргументов против, мы вправе усомниться в том, что "входы" и "выходы" у человека существуют изолированно, а их соотношения могут быть формализованы. Предположение Калбертсона остается предположением и более ничем; поэтому оно никоим образом не может подтвердить его заключений.
Убежденный сторонник формальных методов имеет все же еще один ход. Используя неоднозначность понятия "законы поведения", он может трактовать поведение не как осмысленное человеческое действие, а просто как физическое движение человеческого организма, В таком случае, поскольку тело человека является частью физического мира, а, как мы видели, объекты физического мира подчиняются законам, которые могут быть выражены с помощью поддающихся программированию формализованных построений, то сторонник формального подхода может
* Дж. Калбертсон. Некоторые неэкономичные роботы. - В кн.; Автоматы, под ред. К.Шеннона и Дж.Маккарти, М, 1956, с. 142.
** Там же, с. 160.
*** Ответ на вопрос о том, почему нельзя найти таких допускающих выделения входов и выходов, можно будет дать только после того, как мы опишем отношения между человеком и окружающим его миром. См. гл. 8, особенно с. 235-236.
149
настаивать на том, что законы человеческого поведения также подчиняются предложенному им формальному описанию. Для большей конкретности возьмем нервную систему: она подчиняется законам физики и химии, с чем мы уже имели случай согласиться. Тогда мы так или иначе могли бы воспроизвести поведение нервной системы с помощью некоторого физического устройства. Последнее не обязательно должно быть цифровой машиной или реализацией функции "входа-выхода", прямо описывающей поведение человека; оно может, к примеру, иметь форму "аналоговой вычислительной машины", использующей ионные растворы, электрические свойства которых меняются в зависимости от степени локальной насыщенности. В этом случае, как мы указывали в гл, 4, зная сочетание растворов в этом устройстве, мы могли, хотя бы в принципе, написать физико-химические уравнения, описывающие его "влажные" компоненты, и решить эти уравнения на совершенно "сухой" цифровой вычислительной машине. Следовательно, при наличии достаточного количества времени и памяти на ЦВМ можно промоделировать любую вычислительную машину, даже такого специального вида, как аналоговая. Вообще говоря, приняв такие фундаментальные допущения, как положение о том, что нервная система есть часть физического мира и что любой физический процесс может быть описан с помощью некоторого математического формализма (который в свою очередь можно запрограммировать на ЦВМ), можно прийти к весьма сильному утверждению, согласно которому поведение, являющееся результатом "переработки информации" у человека независимо от того, можно или нет его непосредственно формализовать, опосредованно всегда может быть воспроизведено на некоторой цифровой вычислительной машине.
Это утверждение может вполне объяснить уверенность сторонников формальных методов, но что фактически объясняет или доказывает та фундаментальная истина, что любая форма "переработки информации" (даже та, которую на практике можно осуществить только на "аналоговой вычислительной машине") может быть в принципе моделируема на ЦВМ? Как мы видели, она не оправдывает претензий "менталистов", согласно которым, хотя человек в процессе переработки информации не осознает используемые им операции дискретного характера, он тем не менее бессознательно следует некоторому набору правил. Оправдывает ли это заключение эпистемологическое допущение о том, что всякое непроизвольное поведение может быть формализовано?
Необходимо четко определить, что следует считать процессом переработки информации на вычислительной машине. Цифровая машина, решая уравнения, которые описывают аналоговое
150
устройство по переработке информации, и моделируя таким образом реализуемую ими функцию, тем самым еще не моделирует соответствующий "информационный процесс". Последний касается информации, перерабатываемой моделируемым аналогом, а она совершенно отлична от информации, касающейся физических или химических свойств аналога. Следовательно, приведенное выше сильное утверждение, гласящее, что любой вид информации может быть передан цифровой машине для переработки, вводит в заблуждение. Не вызывает сомнений только тот факт, что для любого заданного вида информации можно в принципе составить программу для ЦВМ, имитирующую устройство, которое может обрабатывать указанную информацию.
Таким образом, поведение человека, понимаемое как движение- как поступление "входных" и выдача "выходных" физических сигналов,- является, по-видимому, вполне закономерным в том смысле, какой предполагают сторонники формальных методов. Однако это никоим образом не обосновывает их допущения в том виде, в каком оно представлено у М.Минского и А.Тьюринга. Ибо когда Минский и Тьюринг заявляют, что человек есть машина Тьюринга, они не имеют права подразумевать под этим, что человек есть физическая система. В противном случае можно было бы сказать, что и самолеты, и корабли - все это тоже машины Тьюринга. Их поведение также можно описать с помощью законов, представляемых в математической форме,- законов, устанавливающих соответствие между энергетическими "входами" и "выходами",- и воспроизвести, по крайней мере в принципе, на ЦВМ с любой степенью точности. Несомненно, когда М.Минский и А.Тьюринг заявляют, что человека можно рассматривать как машину Тьюринга, они, скорее всего, имеют в виду, что ЦВМ может воспроизводить человеческое поведение не путем решения физических уравнений, а путем процесса переработки данных, полученных из окружающей среды, посредством логических операций, которые можно свести к операциям сравнения, классификации и булевым операциям. Как заметил Минский:
"Умственные процессы похожи на... тот вид процессов, который мы встречаем в программах вычислительных машин: произвольные ассоциации символов, древообразные схемы распределения памяти, условные переходы и т. п."*.
Исследователи в области "искусственного интеллекта" утверждают, что этот ментальный уровень "переработки информации" можно описать с помощью формальных цифровых моделей. Все работы в этой области нацелены на использование логических операций для манипулирования данными, получен-
* М.Мinsky. Matter, Mind, and Models,- In: M.Minsky.(ed). Semantic Information Processing, p, 429.
151
ными непосредственно из окружающего мира, но не для решения уравнений физики, описывающих физические объекты. Аргументы из области физики привлекаются лишь для того, чтобы показать, что энергетическое состояние "входов" и нейрофизиологические процессы, направленные на их преобразование, могут в принципе быть описаны в цифровой форме.
Никто не пробовал - и не пытается пробовать - использовать законы физики для детального вычисления движения человеческого тела. Это и физически вряд ли возможно, поскольку, как показал Х.Дж. Бремерман:
"Ни одна система переработки данных, будь то искусственная или естественная , не может переработать более (20x10*') бит/сек на грамм своей массы"*.
Далее Бремерман продолжает:
" В году 2х 107 секунд. Возраст Земли равен почти 109 лет, ее масса меньше чем 6 х 1027 граммов. Следовательно, даже вычислительная машина размером с Землю не могла бы переработать более 103 бит в течение времени, равного возрасту Земли. [Даже без учета того, между прочим, факта, что, чем больше вычислительная машина, тем в большей степени скорость света становится фактором, замедляющим ее работу. - Х.Д. Доказательство теорем и решение задач... ведет к экспоненциальному росту дерева задач. Если наше предположение верно, то получается, что трудности, которые в настоящее время стоят на пути исследований в области распознавания образов и доказательства теорем, не будут разрешены и тогда, когда на грядущих сверхмощных вычислительных машинах будет достигнута предельная скорость обработки данных"**.
Если эти расчеты верны, то любая попытка моделирования мозга как физической системы невозможна в собственном смысле слова; необходимые для этого громадные вычисления могут оказаться неосуществимыми в силу самих законов физики и теории информации, требующих таких вычислений.
По-видимому, это смешение законов физики с правилами переработки информации служит для исследователей проблем "искусственного интеллекта", начиная с А.Тьюринга и кончая М.Минским, своего рода прибежищем; оно позволяет им верить в возможность формализации человеческого поведения; что же касается бремени доказательства, то оно, по их мнению, ложится на тех, кто утверждает, что существуют "процессы, которые, будучи каким-либо способом полностью определены, в то же время не могут быть описаны вообще"***.
Но если сомнительность аргументации, основанной на оперировании понятиями "законы физики" и "правила переработки информации", установлена, как еще может обосновываться тезис
* H.J.Bremermann. Optimization Through Evolution and Recombination. In: Self-Organizing Systems, Washington. 1962, p. 1. ** Ibid., p. 2. *** M. Mинский. Вычисление и автоматы, с. 134.
152
о том, что человеческое поведение на уровне переработки информации", как выражаются специалисты в области "искусственного интеллекта", можно описать с помощью строгих правил?
II. Ошибочный аргумент, основанный на успехах современной лингвистики
Если ни один аргумент, базирующийся на материале из области физических наук, не может быть привлечен для выяснения вопроса о перспективах работ в области "искусственного интеллекта" (поскольку направление "искусственного интеллекта" имеет задачей формализацию человеческого поведении, а не физического движения), то остается единственная надежда-вернуться в сферу самих наук о поведении. Галилей смог заложить фундамент современной физики потому, что, абстрагировавшись от ряда представлений аристотелевой физики о свойствах и отношениях тел, обнаружил, что для описания движения материальных объектов достаточно оставшихся математических соотношений. Чтобы оптимизм сторонников "искусственного интеллекта" получил обоснование, необходим Галилей исследования разума, который, применив надлежащие абстракции, открыл бы формальный аппарат, достаточный для описания человеческого поведения.
Дж. Маккарти следующим образом формулирует это стремление связать физику с науками о поведении:
"Хотя для выражения наиболее важных областей математики были созданы формальные теории, а в формализации отдельных эмпирических наук был достигнут некоторый прогресс, в настоящее время не существует формальной теории, позволяющей выразить тот тип анализа в терминах "средств и целей", который используется в повседневной жизни... Наш подход к проблеме "искусственного интеллекта" требует формальной теории"
Недавно такой крупный прорыв - в направлении формализации лингвистики - был осуществлен Н. Хомским и другими представителями трансформационной лингвистики. Они нашли, что если отвлечься от использования языка человеком - от употребления тех или иных предложений в различных конкретных ситуациях,- то можно формализовать все остальное в языке, то есть человеческую способность к узнаванию грамматически правильных и отбрасыванию грамматически неправильных предложений. Иными словами, они считают, что создаваемая ими формальная теория в состоянии охватить многое из того, что относится к
* J. McCarthy. Programs with Common Sense.-ln: M,Minsky (ed.). Semantic Information Processing, p. 410,
153
лингвистической компетенции))*. Этот успех воодушевил тех. исследователей в области "искусственного интеллекта", которые утверждают, что человеческое поведение может быть формализо-
* Н.Хомский имеет обыкновение опредять "лингвистическую компетенцию" и "использование языка" таким образом, чтобы обеспечить это разделение, а связь между теорией компетенции и теорией употребления языка превратить в чисто эмпирический вопрос. Например он говорит: "...чтобы избежать одного постоянного недоразумения, вероятно, стоит повторить, что порождающая грамматика не является моделью для говорящего или для слушающего. Она стремится охарактеризовать в наиболее нейтральных терминах знание языка, которое дает основу для действительного использования языка говорящим-слушающим. Когда мы говорим о грамматике, что она порождает предложение с определенным структурным описанием, мы просто имеем в виду, что грамматика приписывает предложению это структурное описание" (Н.Хомский. Аспекты теории синтаксиса67- М., 1972, с. 13-14) (курсив мой. - Х.Д) .
Однако это прямолинейное определение не отвечает полностью на вопрос, в чем, по мнению Н.Хомского, заключается различие между понятиями языковых компетенции и употребления, которые он вводит. Если компетенцией считать знание какого-то языка, то вопрос о роли правил, описывающих компетенцию, и об их участии в употреблении языка оказывается вопросом эмпирическим. Но в ряде случаев Хомский считает компетенцию необходимой для употребления языка; эта мысль имеется уже в самом определении "компетенции", "употребления" языка и их отношений: "Под "порождающей грамматикой" я имею в виду описание той невыраженной компетенции говорящего-слушающего, которая лежит в основе фактического употребления им языка, как в процессе речи, так и при ее восприятии (понимании). Порождающая грамматика по своему замыслу должна служить установлению соответствий между фонетическими и семантическими представлениями - их "спариванию" в некоторой бесконечной области. Таким образом, порождающая грамматика представляет собой определенную гипотезу, объясняющую, каким образом говорящий-слушающий интерпретирует те или иные речевые акты-высказывания, отвлекаясь от многих факторов, которые, взаимодействуя с не находящей выражения компетенцией, определяют фактическое использование, употребление языка" (N. Сhоmsky. Cartesian Linguistics. New York, Harper and Row, 1966, p. 75) (курсив мой.- Х.Д.) -Или возьмем следующее замечание: "Мы должны абстрагировать для отдельного и независимого изучения определенную систему интеллектуальных способностей, систему знаний и убеждений, которая развивается в раннем детстве и во взаимодействии с многими другими факторами определяет те виды поведения, которые мы наблюдаем; если ввести формальный термин, то можно сказать, что мы должны изолировать и изучать систему языковой компетенции, которая лежит в основе поведения, но которая не реализуется в поведении каким-либо прямым или простым образом" (Н.Хомский. Язык и мышление, с. 15 (курсив мой. - Х.Д.) -Когда Хомский говорит о "не выраженой компетенции", которая "лежит в основе фактического употребления" языка и которая "определяет... виды поведения", мы сталкиваемся с той же самой тенденцией, что и у М.Поляного, который полагает, что правило, описывающее, как он считает, "компетенцию велосипедной езды", используется в самом процессе езды на велосипеде. При таком прочтении роль формальных методов, выражающих "компетенцию", перестает быть нейтральной. Сколь бы строгим ни был формализм, он обязательно должен использоваться в языковом поведении.
154
вано без сведения его к физическому уровню, ибо он говорит в пользу по крайней мере первой части эпистемологической гипотезы. В самом деле, определенная область упорядоченного поведения, на первый взгляд не подчиняющаяся никаким правилам, была описана с помощью сложных правил такого типа, что они могут быть непосредственно запрограммированы для передачи их цифровой вычислительной машине ("непосредственно", то есть минуя описание колебаний голосовых связок говорящего или физико-химических процессов, протекающих в его мозгу).
Но такая формализация подтверждает лишь половину эпистемологического допущения. Лингвистическая компетенция отно-
Но тем не менее если различие "компетенции" и "использования" необходимо приводит к отделению формальной теории от теории психологической, то отношения между теорией компетенции и теорией использования* языка не могут строиться на основе определения; другими словами, если в определение компетенции включен в качестве ее характеристики тот факт, что она лежит в основе использования языка, то недостаточно считать компетенцию просто формальной теорией, которая служит "установлению соответствий между фонетическими и семантическими представлениями - их "спариванию" в некоторой бесконечной области"» Ибо под компетенцией в этом случае понималась бы некая идеализированная психологическая теория, описывающая процесс реализации языка, а различение лингвистической компетенции и употребление языка свидетельствовало бы только о признании того факта, что существуют и другие факторы, такие, как утомление или обучение, которые в данном случае не рассматриваются.
Иногда кажется, что Хомский придерживается именно такой точки зрения: "Мы интерпретируем то, что говорится в нашем присутствии, не только с помощью лингвистических принципов, определяющих фонетические и семантические свойства высказывания. Фундаментальную роль в определении того, как произносятся, идентифицируются и понимаются высказывания, играют экстралингвистические представления о данном говорящем и о той ситуации, в которой он находится. Использование языка, кроме того, подчиняется принципам концептуальной структуры (например, ограничениям, которым подчинена память), -принципам, которые, строго говоря, не могут быть отнесены к языку как таковому.
Следовательно, для того, чтобы изучить язык, мы должны попытаться выделить ту разнородную группу факторов, которая взаимодействует с лежащей в ее основе компетенцией, в результате чего окажется возможным определить и то, что относится к фактическому использованию языка; в строгом смысле слова термин "компетенция" означает способность идеализированного говорящего-слушающего ассоциировать звуки и значения в точном соответствии с правилами своего языка". (N.Chomsky. The Formal Nature of Language.-In: E.H. Lenneberg. (ed). Biological Foundations of Language, New York-London-Sydney, 1967, p. 398; (курсив мой.- Х.Д.).
Какова же в таком случае связь между лингвистической компетенцией и употреблением языка? Что, если вдруг психолингвисты обнаружат, что произнесение высказывания происходит вообще без участия тех правил, которые предписывает лингвистический формализм Хомского? По-видимому, именно в пользу этой точки зрения свидетельствуют последние результаты, полученные в психолингвистике [ср. следующие слова Т.Бивера: "В поведенческих процессах используются лингвистически определенные внутренние и внешние структуры, но грамматические процессы,
155
сится к другой области исследования,, нежели та, которую сторонники "искусственного интеллекта" стремятся формализовать. Если машины должны общаться с человеком на естественном языке, то их программы должны содержать не только правила грамматики, но и правила, относящиеся к "лингвистическому использованию языка". Другими словами, те факторы, которые были опущены при формулировке лингвистической теории - тот, например, факт, что люди умеют применять язык,- и должны быть формализованы.
Вопрос об оправдании эпистемологического допущения сводится к следующей принципиальной проблеме: есть ли основание
связывающие эти структуры внутри некоторой грамматики, не находят зеркального отражения в поведении, не моделируются им непосредственно. Такой вывод служит опровержением любой из тех моделей распознавания речи, в которых делается попытка представить грамматические правила как такую составляющую процессов распознавания, которая поддается обособлению" (Т. Веver. The Cognitive Basis for Linguistic Structures, Preprint, p. 101, глава, из которой взята эта цитата, озаглавлена "Неразличение взрослыми лингвистической компетенции и использования языка") - Откажется ли теперь Хомский от своего формального подхода к описанию языка? По всей видимости, ему хотелось бы сохранить обе возможности: с одной стороны, сделать свое формальное описание компетенции независимым от психологии (в результате чего оно сохранило бы свою силу, какими бы ни оказались экспериментальные результаты), а с другой стороны, признать роль формализма в употреблении языка вопросом определения. Так, Хомский пишет: "Когда мы говорим, что предложение имеет определенный вывод по отношению к конкретной порождающей грамматике, мы ничего не говорим о том, как практически и эффективным образом действовать говорящему или слушающему, чтобы построить этот вывод. Эти вопросы относятся к теории использования языка - к теории употреблений". (Н.Хомский. Аспекты теории синтаксиса, с, 14; курсив мой- Х.Д,). Однако на с. 30 своей работы "Язык и мышление" он говорит: "Проблема определения характера таких грамматик и принципов, которые управляют ими, является типичной проблемой науки, возможно, очень трудной проблемой, но в принципе допускающей определенные ответы, которые истинны или ложны в зависимости от того, соответствуют они умственной реальности или нет" .
Мы сталкиваемся здесь с явной неопределенностью в вопросе о статусе формальных грамматических структур, характеризующих интуитивное узнавание говорящим грамматической правильности, В основе этой неопределенности лежит весьма сильная конъюнкция - объединение двух допущений:платоновского, гласящего,что формализм, который дает возможность понять поведение, используется и при построении этого поведения; и кантовского, согласно которому всякое упорядоченное поведение подчиняется некоторым правилам (оба допущения нашли подкрепление в идее создания соответствующих программ для вычислительных машин). Н.Хомский не подвергает сомнению ни допущение, согласно которому "человек, который усвоил знание языка, хранит в себе систему правил" (Н.Хомский. Язык и мышление, с. 37), ни утверждение о том, что эти правила функционируют как "механизм" для "порождения" предложений. Если допустить, что оба эти утверждения справедливы, то мы придем к картезианской теории врожденных идей Хомского - теории, которая даже ему самому кажется не очень приемлемой: "Нелегко согласиться с точкой
156
полагать, что может существовать некоторая формальная теория "употребления" языка? Имеется два рода причин считать, что подобное распространение лингвистической теории невозможно. Во-первых, несостоятельна попытка опереться на принцип (к рассмотрению которого мы обратимся в следующей главе), гласящий; коль скоро существует теория употребления языка, то должна существовать и теория человеческого познания в целом; ибо такая теория неосуществима. Во-вторых, не всякое языковое поведение подчиняется правилам; мы признаем некоторые языковые обороты необычными - нарушающими правила,- но это не
зрения, в соответствии с которой уже ребенок в состоянии построить чрезвычайно сложный механизм, порождающий множество предложений, лишь некоторые из которых ребенок слышал раньше, а взрослый человек умеет мгновенно определять, может ли (а если может, то как) этот механизм породить данное конкретное языковое выражение; при этом следует принимать во внимание, что механизм, о котором идет речь, обладает многими свойствами, характерными для абстрактной дедуктивной теории. Тем не менее, по-видимому, такое описание употребления языка говорящими -тем, к кому обращена речь, и тем, кто воспринимает ее со стороны,- довольно близко к истине" (N. Chomsky. A Review of B.F. Skinner's "Verbal Behavior"-In.: The Structure of Language, Englewood Cliffs, N J. Prentice-Hall, 1964, p. 577).
Эта точка зрения при всем своем неправдоподобии, кажется приемлемой благодаря существованию вычислительных машин: "В принципе не составит трудности заложить в программу вычислительной машины схему, которая жестко ограничивает вид порождающей грамматики или процедуру оценки для грамматик данного вида, или методику определения того, совместимы ли фиксированные данные с грамматикой данного вида, или определенную подструктуру элементов (типа различных признаков), правил и принципов и так далее - коротко говоря, универсальную грамматику того типа, что была предложена в последние годы" (Н.Хомский, Язык и мышление, с. 101) ,
Далее Хомский переходит к установлению связей между этой машинной моделью и классической традицией: "По причинам, уже упоминавшимся мною, я считаю, что эти предложения вполне могут рассматриваться как дальнейшее развитие классической рационалистической доктрины, как разработка некоторых из ее главных идей относительно языка и мышления" (там же) .
В заключение Н.Хомский пишет: "Проведя те виды исследования, которые представляются сейчас осуществимыми, и концентрируя внимание на определенных проблемах, которые сейчас доступны для изучения, мы, вероятно, можем расшифровать с некоторой степенью подробности те сложные и абстрактные вычисления, которые определяют, отчасти, сущность результатов перцепции и характер знания, которое мы можем усвоить, - весьма специфические способы интерпретации явлений, которые, в большой степени, находятся за пределами нашего сознания и контроля и которые, вероятно, являются уникальными свойствами человека" ("Язык и мышление", с. 116). В такого рода неокартезианстве находит свое полное выражение традиционное философское допущение: отличительный атрибут человека можно видеть в том, что он представляет собой чрезвычайно сложно организованную вычислительную машину. Пожалуй, со времен Т.Гоббса, который (несколько преждевременно) вывел это заключение из ньютоновской физики, эта идея впервые вновь появилась на сцене.
157
мешает нам понимать их смысл. К рассмотрению этого дескриптивного" возражения мы сейчас и перейдем.
Во многих случаях носитель языка признает то или иное словоупотребление необычным, но тем не менее он в состоянии его понять. Например, фраза "Мысль еще не дошла до бумаги"68 пена нам в ситуации, когда речь идет об обещании, данном каким-то автором; но машина, достигнув этого момента, не сможет работать дальше, поскольку ее правила "допускают до бумаги" только такие объекты, как знаки, нанесенные чернилами, оттиски типографских букв, и т. п. Кроме того, поскольку мысль не является физическим объектом, машина сможет только отвергнуть то, что она может "дойти до бумаги" или в лучшем случае дать упомянутому обороту произвольную интерпретацию. Понимание этой же фразы слушателем-человеком далеко не произвольно. Зная из опыта, сколь далеки подчас бывают намерения людей от их осуществления, зная также, сколь многое требуется для написания книги, выслушавший эту фразу человек уловит ее основной смысл, а тот, кто ее произнес, по реакции слушающего поймет, что его поняли. Значит ли это, что в актах понимания или использования необычных оборотов речи человек исходит из определенного правила- в данном случае из правила, позволяющего соответствующим образом модифицировать значение выражения "дойти до"?,Скорее всего, не значит, поскольку данный оборот признается "необычным", по-видимому, даже теми, кто его произносит.
Этот пример подводит нас к основной трудности, стоящей на пути моделирования поведения. Акты поведения, если оно запрограммировано, либо выполняются в строгом соответствии с правилами, либо носят случайный характер. Поэтому, столкнувшись с новым оборотом, машина должна либо поступить с ним как с понятным случаем, подпадающим под правила, либо сделать шаг наугад. Человек как носитель языка чувствует, что у него есть третья возможность. Он может оценить оборот как необычный, как случай, не подпадающий под правила, и тем не менее осмыслить оборот - придать ему то или иное значение в контексте человеческой жизни, не следуя каким-либо жестким правилам, но и не приписывая ему произвольного значения.
Откровенное нарушение правил использования языка особенно наглядно демонстрирует эту способность. Люди, как правило, понимают друг друга, даже если один из говорящих допускает грамматическую или семантическую ошибку. Выражение может быть не только вне правил, но фактически запрещаться ими,- и тем не менее подобное нарушение часто проходит незамеченным, поскольку соответствующий оборот легко понять.
Человек, сталкиваясь с необычными выражениями и явными ошибками, постепенно адаптируется к ним, осмысляя те измене-
158
ния в понимании языка, которые они вносят. Для машины же есть только две возможности. Она может начать с ошибки, а затем, когда ее научат, пересмотреть правила с тем, чтобы в них был предусмотрен новый оборот. Другой путь состоит в том, чтобы заранее вложить в машину все нужные правила - даже правила о том, как нарушать правила и все-таки сохранять способность осмысления языковых выражений. Принять первый вариант - первоначальная ошибка, а затем ее исправление - значит допустить в принципе, а не только на практике, что машина обречена следовать за человеком, т. е. что она не способна к достижению человеческого уровня. Второй же вариант - вариант, при котором правила, охватывающие все возможные случаи, должны быть либо прямо заложены в машину, либо вырабатываться в ней в ходе обучения (поскольку это единственный способ, позволяющий цифровой вычислительной машине моделировать способность человека оперировать необычным словоупотреблением),- противоречит как логике, так и опыту.
С логической точки зрения трудно усмотреть, каким образом можно сформулировать правила разумного нарушения правил. Ибо независимо от того, какие метаправила формулируются, мы интуитивно чувствуем, что носитель языка может и их нарушать, рассчитывая на то, что контекст позволит донести смысл его речи до собеседника. Таким образом, независимо от того, какой выбран уровень метаправил, всегда, по-видимому, существует более высокий уровень понимания - не выраженное явно понимание того, как нарушать правила более низких уровней и тем не менее быть понимаемым.
В феноменологическом (эмпирическом) плане постулирование системы неосознаваемых метаправил, в которых мы не отдаем себе отчета, ведет к возникновению других трудностей. Так же как в шахматах принятие цифровой модели предполагает, что шахматист неосознанно использует эвристические правила (даже когда согласно его собственному отчету он поглощен выявлением сильных и слабых сторон позиции, сложившейся на доске), так и допущение о предсуществовании правил устранения языковых неоднозначностей вводит представление о процессе, относительно которого мы не располагаем опытными данными,- представление, в котором должным образом не учитывается наше ощущение необычности определенных языковых оборотов.
И здесь, как и в случае с шахматами, эта насмешка со стороны феноменологических свидетельств приводит к телеологической загадке: почему, если каждый понимаемый нами случай применения языка подчиняется правилам, некоторые из этих случаев кажутся нам необычными,- настолько необычными, что мы не можем применить к ним какое-либо правило для объяснения своей интерпретации? Почему, располагая правилами такой силы
159
и молниеносной способностью использовать их на подсознательном уровне, мы уже на уровне сознания в иных случаях приходим в замешательство и считаем эти случаи необычными, причем даже после того, как поняли их?
Эти соображения подсказывают нам, в каком месте возникают противоречия. Они возникают, когда мы требуем создания формализма для применения языка, сравнимого с формализмом общей теории синтаксической и семантической компетенции. Последняя может содержать точное знание, поскольку имеет дело с вневременными явлениями и не претендует на формализацию феномена понимания языка в различных конкретных ситуациях.
Описанные трудности, однако, не волнуют лингвистов, которые, подобно истинным ученым, с большой осторожностью ограничивают свою область исследования "лингвистической компетенцией", т. е. общими принципами, которые применяются во всех случаях. Что же касается нашей способности применять язык в конкретных ситуациях, то ее исключают из рассмотрения как экстралингвистическую. Как указывает С. Кьеркегор, законы науки69 универсальны и вневременны, они трактуют всякий опыт так, как если бы он мог иметь место или был в прошлом*, Исследователи же в области "искусственного интеллекта" хотят, чтобы их машины взаимодействовали с людьми в реальных жизненных ситуациях, при которых объекты имеют специфическое ситуативное значение. Но вычислительные машины не участвуют в ситуациях. Каждый бит информации всегда имеет одно и то же значение. Вычислительные машины, правда, не являются "трасцендентально тупыми", как сказал бы Кант, Они могут применить правило к конкретному случаю, если этот случай предварительно однозначно описан в терминах общих признаков, фигурирующих в этом правиле. Они могут, таким образом, моделировать одну из разновидностей теоретического понимания. Но у машин отсутствует практический интеллект. Они "экзистенциально тупы" в том смысле, что не в состоянии справляться с конкретными ситуациями. Иными словами, они не допускают неоднозначности и нарушения правил до тех пор, пока в них не будут введены правила оперирования с отклонениями от правил, причем такие, которые полностью исключают возможность неоднозначности. Для того чтобы преодолеть эту неспособность, исследователи в области "искусственного интеллекта" должны разработать вневременную, внеситуативную теорию текущей человеческой деятельности.
Своеобразие, важность - и вместе с тем проклятие - работ по созданию систем общения человека с машиной на естественном
* S.Kiеrkegaard Concluding Unscientific Postscript, Princeton, N.J.; Princeton University Press, 1944, p. 108, 311.
160
языке состоит в том, что машине приходится использовать формальные методы для того, чтобы справляться с реальными жизненными ситуациями, как только они возникают. Она должна иметь дело с явлениями, которые принадлежат к "миру ситуаций", окружающему человека, как если бы эти явления относились к объективному формализуемому универсуму научного знания. Исследователь, уверенный в разрешимости задачи оснащения машины способностью понимать и использовать язык и вдохновляемый успехами в области лингвистики, не понимает не столько того, как функционирует сознание, сколько того, каково соотношение между феноменами теоретического и практического понимания. Он полагает, что мир практики, в который активно вовлечен индивид, можно понять в тех же терминах, что и объективный мир научного знания. Короче, он утверждает, вслед за пионером этой идеи - Лейбницем, что можно создать теорию практики.
Подобная прикладная теория, однако, не может быть аналогичной приложениям теоретической физики к технике, какие бы параллели здесь ни проводились. Когда мы используем законы физики для управления ракетами, реальное движение последних в пространстве есть конкретная реализация вневременных, универсальных законов, соотносимых с ситуацией не иначе, как в собственных терминах. Но в случае языка, как мы видели, говорящий принимает обычные ситуативные представления и цели как сами собой разумеющиеся. Таким образом, общие законы "лингвистической компетенции" не могут прямо применяться к моделированию языкового поведения. Чтобы от лингвистического формализма перейти к конкретному употреблению языка, следует учитывать тот факт, что говорящий понимает ситуацию, в которой находится. Если теория использования языка возможна как самостоятельная теория, то это должна быть теория совсем иного рода - теория ситуативного контекста, полностью описывающая его в универсально значимых, но не в физических терминах. Однако ни физика, ни лингвистика не предложили ни одного подхода к созданию подобной теории и, более того, не подали никакой надежды на то, что такая теория когда-либо появится.
Заключение
Чтобы опровергнуть эпистемологическое допущение о возможности теории, охватывающей практическую деятельность, а в случае языка - о возможности полной формализации правил, управляющих использованием языковых выражений в реальных условиях,- недостаточно указать на то, что до сих пор не су-
161
ществует системы автоматического перевода, или на то, что способы использования языка чрезвычайно гибки и явно не подчиняются правилам. "Формалист" может, следуя Платону, парировать это возражение, заявив, что если мы не в состоянии формализовать нашу способность пользоваться разговорным языком, то это доказывает лишь недостаточное понимание данного типа поведения, а также то, что правила полного описания употребления языка еще не найдены*.
Эта оборонительная позиция на первый взгляд как будто бы напоминает позицию представителей эвристического программирования, уверенных в том, что рано или поздно они найдут эвристики, обеспечивающие машине возможность играть в шахматы,- пусть до сих пор эти эвристики и не найдены. Но это только на первый взгляд: если уверенность в своей правоте, присущая составителю эвристических программ, базируется на необоснованном психологическом допущении относительно характера информационных процессов, протекающих в мозгу человека, то утверждение "формалиста" основывается на истинном понимании природы научного объяснения. До тех пор, пока наше поведение не определено в терминах единственно возможных и точно определенных реакций на точно определенные объекты в среде универсально определенных ситуаций, мы не "поймем" наше поведение в единственно возможном для науки смысле.
Чтобы противостоять этому априорному императиву теоретического понимания, недостаточно апелляции к феноменологическому описанию» Надо показать невыполнимость этого теоретического императива в его собственных терминах- показать, что правила, которые дают возможность носителю языка говорить, не могут быть полностью формализованы, а также что эпистемологическое допущение не только неправдоподобно, но и ведет к противоречиям.
Л. Витгенштейн был, по-видимому, первым философом со времен Б. Паскаля, который заметил: "Вообще говоря, мы
* Эта точка зрения отчетливо и наивно выражена во введении К.Сайра к сборнику "Моделирование разума":
" Любая умственная функция, отличающаяся тем, что 1) ее вход и выход могут быть выражены в точном виде и 2) выполняемое ею преобразование может быть приближено некоторыми уравнениями, описывающими определенные соотношения между входом и выходом, - любая такая функция уже только на зтом основании может быть промоделирована с той или иной степенью точности. В то же время если у нас нет четкого представления ни о входе, ни о выходе, ни о соответствующем преобразовании, то мы не сможем получить адекватную модель этой функции. Однако наше бессилие в этом случае можно будет считать свидетельством недостаточного уровня развития нашего мышления, а не признаком какой-то "трансцендентальности" умственных функций" (K.Sayre and J.Сrosson (eds.). The Modeling of Mind, South Bend, Ind., Notre Dame University Press, 1962, p. 14).
162
используем язык, не руководствуясь строгими правилами, и учат нас языку тоже не по строгим правилам"*. Однако аргументация Л. Витгенштейна, направленная против утверждения, что язык есть исчисление, базируется не только на феноменологическом описании такого использования языка, которое не подчиняется каким-либо правилам. Его сильнейший аргумент носит диалектический характер и основан на представлении о сведении одних правил к другим. В соответствии со взглядами критикуемых им философов-рационалистов, он сначала предполагает, что всякое непроизвольное поведение должно подчиняться правилам, а затем сводит это предположение к абсурду, требуя для применяемых правил в свою очередь правил их применения, и так далее.
Бесспорно, что мы всегда имеем возможность нарушить правила и вместе с тем быть понятыми. В конце концов, то, что нарушениям правил не поставлено границ,- это мы просто чувствуем. Но мы можем и ошибаться. Остается неясным вопрос о том, возможно ли полное понимание поведения в терминах правил. Л.Витгенштейн утверждает, как некогда утверждал Аристотель в споре с Платоном, что всегда должно оставаться место для интерпретации. И вопрос не в том (как, по-видимому, считает Тьюринг), имеются ли правила, диктующие нам то, что надлежит делать, -его мы вправе игнорировать. Главное состоит в том, могут ли существовать правила, описывающие то, что говорящий делает в действительности. Чтобы иметь полную теорию того, что может делать носитель языка, нужно располагать не только грамматическими и семантическими правилами, но и правилами, которые дали бы возможность человеку или машине распознавать контекст, в котором правила должны применяться. Так, должны существовать правила для распознавания ситуации, намерений говорящего и т. д. Но если теория требует дальнейших правил для объяснения того, каким образом осуществляется применение этих правил, то, рассуждая чисто логически, мы впадаем в бесконечное сведение одних правил к другим. И то что мы, несмотря на это, ухитряемся применять язык, означает, что такая редукция не представляет проблемы для человека. Если "искусственный интеллект" возможен, то сведение, редукция правил не должна быть проблемой и для машин.
Л. Витгенштейн, как и специалисты в области вычислительной математики и ЭВМ, вынуждены согласиться с тем, что существует некоторый уровень, на котором правила просто применяются непосредственно, и для своего применения не требуют новых правил. Однако относительно того, как описывать этот камень преткновения, мнение Л.Витгенштейна коренным образом отли-
* L.Wittgenstein. The Blue and Brown Books, Oxford, EngL, B. Brackwell, I960, p. 25.
163
чается от взглядов специалистов в области "искусственного интеллекта". Витгенштейн вообще не видит здесь проблемы: мы "вытаскиваем" такое количество правил, которого требует данная ситуация. На каком-то уровне, в зависимости от того, что именно мы пытаемся делать, интерпретация правила совершенно очевидна и редукция прекращается*.
Для тех, кто имеет дело с вычислительными машинами, редукция также прекращается вместе с интерпретацией, которая самоочевидна, однако эта интерпретация не имеет ничего общего с требованиями ситуации. И не может иметь, поскольку вычислительная машина не человек, и не находится "в ситуации". Она не порождает какого-либо ситуативного контекста. Для специалиста в области вычислительной математики и техники решение проблемы состоит в том, чтобы создать машину, способную реагировать в конечном счете на кванты свободных от контекста, полностью детерминированных данных, понимание которых не требует дальнейшей интерпретации. Как только данные введены в машину, дальнейшая их обработка должна производиться по правилам. Но считывание данных есть непосредственное отражение детерминированности признаков машинной среды, таких, как, например, дырочки на перфокартах или мозаика телевизионной камеры; поэтому на этом самом низком уровне машине не нужны правила для применения ее правил. Точно так же, как красное пятно управляет поведением птенца серебристой чайки в процессе питания, а глаз лягушки автоматически сигнализирует о наличии движущегося черного пятна, так и человеческое поведение, если бы его удалось понять до конца и "компьютеризовать", представлялось бы как управляемое специфическими условиями внешней среды.
В качестве психологической теории поведения человека эта гипотеза, разумеется, неприемлема. Чувство необычности, возникающее при отклонении от правильного словоупотребления, наряду с ощущением того, что ничто в окружающем мире не обязано вызывать в нас неизбежную и неизменную реакцию,
*См., например: L. Wittgenstein. Philosophical Investigations. Oxford, Eng., B.BIackwell, 1953, p. 39, 40, 41, 42. Витгенштейн пишет также:
" Правило есть своего рода дорожный указатель. - Разрешает ли дорожный указатель все мои сомнения по поводу того, куда направиться? Говорит ли он, куда двигаться, миновав его: вдоль дороги по тропинке или по пересеченной местности? Он не определяет, какой путь мне нужно избрать, -тот, который указывает его стрелка, или, скажем, противоположный. - А если бы был не один, а целая серия указателей и проезжая часть дороги была бы размечена,- разве интерпретация всего этого была бы единственной!- Можно сказать, что дорожный указатель действительно разрешает все сомнения. Но можно сказать и так: иногда разрешает, а иногда нет. Но в таком виде утверждение уже перестает быть философским и переходит в область эмпирических соображений" (р. 39, 40)
164
|
До сих пор эту взаимозависимость между целым и его частями не удавалось отразить в программах для вычислительных машин. Для Ниссера этой проблемы даже не существует, но, противопоставляя цифровую модель нейронных процессов, основанную на представлениях трансформационной лингвистики, аналоговой модели мозга, развивавшейся ранними гештальтпсихологами, он невольно преподносит в несколько ином свете важное различие между механистическими и гештальтистскими моделями психологических процессов: " [Гештальтисты] относились к числу "нативистов"; они были убеждены, что процессы восприятии определяются с необходимостью действующими врожденными принципами, а не обучением. Адекватная организация восприятия... возникает благодаря определенным процессам в мозгу, которые протекают в соответствии с неизменными (и "холистскими") законами физики и химии... Воспринимаемый мир всегда принимает "наилучшую" и "структурно простейшую" форму благодаря принципу равновесия, который преобладает над любыми возможными результатами обучения или практики"*. Подобная аналоговая схема функций мозга, в соответствии с которой информации интегрируется благодаря действию принципа равновесия; а не за счет срабатывания двупозиционных переключателей, была необходима для объяснения гештальтпсихологами роли глобального предвидения в структурировании человеческого опыта. Представители этого направления были вынуждены порвать с рационалистической традицией, ведущей от Декарта к Канту, согласно которой разум есть то, что приводит в действие независимо от него существующие врожденные принципы (Декарт) или правила (Кант), служащие организации опыта, без них не структурированного. Эта рационалистическая концепция (при условии использования минимальных "порций" четко определенных опытных данных) прекрасно поддается машинному моделированию, но гештальтисты понимали, что их принципы организации - подобно равновесным конфигурациям, образуемым электрическими зарядами на искривленной поверхности,- не могут быть отделены от организуемых ими элементов. Стало быть, если бы в то время существовала цифровая модель мозга, гештальтисты отвергли бы ее**. У.Ниссер не видит этого, полагая, что цифровая модель "встроенных" правил, предложенная лингвистами, является шагом вперед по сравнению с гештальтистской аналоговой мо- * Ibid. р. 246. ** Разумеется, явления, связанные с полями, можно, как и всякие вообще физические явления, моделировать, решая соответствующие дифференциальные уравнения, описывающие силы, участвующие в этих явлениях. Однако этот факт никак не связан с точкой зрения гештзльтистов, из которой вытекает, что человеческое поведение можно моделировать лишь косвенно, создавая модели соответствующего физического аналога (мозга) , а не прямо, с помощью программы для цифровой машины. 210 целью. Восторги Ниссера по поводу лингвистической модели, заставившие его забыть и последние открытия в области нейрофизиологии, и трудности проблемы "искусственного интеллекта", и соображения, исходя из которых гештальтисты предложили именно аналоговую модель, порождены в первую очередь логической ошибкой non sequitur 84: "Гештальтпсихологи так и не смогли дать сколько-нибудь удовлетворительного описания или анализа структур, заложенных в восприятии. Немногочисленные попытки ad hoc определить "поля сил" в зрении или "ионное равновесие" в мозгу закончились неудачно. В лингвистике же, напротив, изучение "синтаксических структур" имеет длинную историю"*. Совершенно непонятно, каким образом длинная история изучения синтаксических структур" может доказать, что лингвистическая модель нейронных процессов лучше, чем гештальтистская. По-видимому, это означает, что по крайней мере те правила, поисками которых заняты лингвисты - в случае, если они будут найдены,- окажутся такого рода, что их можно будет моделировать на машине (ведь ее-то мы уже знаем), тогда как гештальтистские принципы равновесия могут моделироваться только на аналоговом устройстве, имитирующем работу мозга,- устройстве, к созданию которого в настоящее время мы даже не знаем как подступиться. Все это так, однако невольно приходит на ум забавный эпизод с пьяницей, который где-то в темноте потерял ключ, но ищет его под фонарем, потому что там светлее. В самом деле, хорошо было бы иметь программируемую модель в лингвистике- и вообще в психологии, - но факт остается фактом, и современные лингвисты ничуть не лучше, чем гештальтпсихологи, представляют, что происходит в мозгу. Более того, в качестве теории компетенции - знания языка, но не его применения - современная лингвистика даже не пытается ответить на вопрос о том, в чем проявляется разумное поведение. Стало быть, дело обстоит еще хуже уличный фонарь даже не горит. Мы уже убедились, что попытки моделирования процесса использования языка были на редкость безуспешными. Сравнивая гештальтистскую и лингвистическую модели мозга, Ниссер, сам того не желая, привлек внимание к отличительным особенностям модели мозга, которые полностью соответствуют тем особенностям "холистских" процессов, которые он недооценивает. Тот тип гештальтистского феномена восприятия, который Ниссер проиллюстрировал на примере с ритмом (ритм как то, что придает значение отдельным длительностям и вместе с тем образуется из них), предполагает, что, даже если мозг и интегрирует стимулы, он делает это иначе, чем цифровая машина, которая * U.Neisser, Op.cit., p. 241. 211 применяет независимо установленные эвристические правила к независимо заданным "квантам" информации. Среди специалистов в области вычислительных машин только Д.Маккей понял суть дела. Его вывод таков: "Вполне возможно, что только специализированный аналоговый механизм сможет удовлетворить всему спектру требований. Что же касается нас, имеющих дело с жесткими схемами, то мы должны быть очень осторожны, настаивая на утверждении, что информационные процессы того типа, которые происходят в мозгу человека, могут быть воплощены в схеме, допускающей реализацию. Здесь, по-видимому, будет неизбежным применение определенного рода "мокрой" технологии"*. Если, исходя из феноменологических и нейрофизиологических доказательств, согласиться с тем, что нервная система есть некий тип аналогового устройства, оперирующего с состояниями равновесия, мы должны бдительно следить за тем, чтобы эта модель нервной системы (понимаемая как "мозг в колбе", который получает из окружающего мира энергию и посылает вовне ответы-реакции) не проникла в психологию. Процесс человеческого восприятия следует рассматривать в иных терминах, нежели нервную систему человека. Чтобы получить альтернативное объяснение разумного поведения, мы должны дать описание общих и фундаментальных черт человеческой деятельности. Признавая отсутствие работоспособной машинной модели и оставляя нейрофизиологам вопрос о том, как интегрируются в мозгу поступающие физические стимулы, мы должны еще раз задаться вопросом: "Каким образом нежестко определенные целостные прогнозы используются человеком для организации его опыта?" Э. Гуссерль не идет далее утверждения, что "трансцендентальное сознание" имеет wunderbare85 способность осмысления, делающую возможным восприятие, распознавание и исследование переживаемых им объектов. Подобно гештальтистам, Гуссерль трактует эти значения как частично неопределенные целостности, а не как эксплицитные программы или правила. Но даже он не свободен от традиционной рационалистической точки зрении, и поэтому критика, высказанная нами ранее в адрес Ниссера, в равной мере относится и к нему. Гуссерль вслед за Декартом и Кантом считает, что форму можно отграничить от содержания и что глобальное предвосхищение можно отделить от сенсорного чувствования. Так, его ноэма, или перцептивная антиципация, в одном главном подобна правилу или программе: она существует в уме или трансцендентальном сознании независимо от ее применения к опыту, который она структурирует. * fr D.Mас Кау. A Mind' s Eye View of the Brain,-In: Progress In Brain Research, 17; Cybernetics of the Nervous System, Amsterdam, Holland, Eteevier Publishing Company, 1965, p. 16. Том, из которого взята эта цитата,посвящен памяти Н. Винера. 212 М. Мерло-Понти пытается поправить объяснение Э.Гуссерля в этом пункте и в то же время разработать общее описание феномена предвосхищения, тяготеющее к точке зрения гештальтистов. Он утверждает, что именно тело сообщает нам значение, открытое Гуссерлем. В конечном счете именно наше тело улавливает ритм. Мы располагаем телесной организацией, позволяющей нам реагировать на звуковые структуры. Наше тело не есть какое-то правило, локализованное в разуме,- правило, которое можно сформулировать или использовать вне зависимости от реальной деятельности по антиципации ритмических длительностей. Вообще говоря, в процессе приобретения любого навыка - будь то умение танцевать, водить машину или говорить на иностранном языке- мы должны на первых порах медленно, трудно и осознанно следовать правилам. Затем наступает момент, когда управление наконец передается телу, И по-видимому, в этот момент мы не просто переводим соответствующие жесткие правила в подсознание, а, скорее, подбираем определенный мускульный гештальт, который сообщает нашему поведению новую гибкость и плавность. То же самое имеет место и при приобретении навыка восприятия. Возьмем один из примеров М.Мерло-Понти: чтобы приобрести навык на ощупь определять шелк, нужно научиться производить (или готовиться производить) пальцами определенные действия, имея при этом определенные ожидания. До приобретения соответствующего навыка мы испытываем в соответствующей ситуации только неясные ощущения. Легче всего осознать роль тела в случае вкусовых ощущений, слухового восприятия и осязания, однако уже способность зрительного восприятия есть навык, которому приходится учиться. Фокусировка зрения, восприятие объектов в правильной перспективе, выделение определенных деталей - все это включает в себя координированные действия и ряд предвосхищений. Как замечает Пиаже, "перцептивные "константности" являются, скорее всего, продуктом действий в собственном смысле слова, состоящих в реальных или потенциальных перемещениях взгляда или функционирующих органов"*. Эти телесные навыки или умения дают нам возможность не только распознавать объекты в каждой отдельной сенсорной модальности; благодаря нашей способности к установлению чувственной эквивалентности наших исследовательских навыков мы можем зрительно воспринимать и вместе с тем осязать некоторый объект как один и тот же. Вычислительной машине для выполнения тех же функций должна быть задана программа по составле- * Ж. Пиаже. Психология интеллекта. - В кн.: Ж. Пиаже. Избранные психологические труды. М., 1969, с. 138. 213 нию соответствующего списка характеристик визуально анализируемого объекта и сравнению этого списка с четко определенным списком признаков, зафиксированных подвижными органами тактильной рецепции, ощупывающими тот же самый объект. Это значит, что в рамках каждой сенсорной модальности должна существовать некоторая внутренняя модель каждого объекта и что распознавание объектов - визуальное или тактильное - должно осуществляться путем анализа этого объекта в терминах отличительных признаков, общих для обеих модальностей. Мое тело дает мне возможность миновать этот формальный анализ. Навык в отличие от фиксированной ответной реакции или множества реакций может быть использован бесконечным числом способов. Когда у воспринимающего субъекта вырабатывается навык, субъект уже " не соединяет вместе отдельные движения и отдельные стимулы - он приобретает способность отвечать реакцией определенного вида на ситуации определенного общего типа. Ситуации могут широко варьировать в зависимости от условий, и ответные движения могут быть передоверены иногда одному исполнительному органу, иногда другому, причем как ситуации, так и ответные реакции в разных случаях имеют сходство не столько благодаря частичному тождеству их элементов, сколько в силу присущего им общего смыслового значения"*. Так, твердую поверхность я могу почувствовать руками, ногами и даже взглядом. Мое тело, таким образом, является тем, что М.Мерло-Понти называет "синергической системой"**, т. е. "уже готовой системой сенсорных эквивалентов и переходов от одной сенсорной модальности к другой"***. "Объект, предъявленный одному из органов чувств, вызывает согласованное действие всех остальных. Я воспринимаю окрашенную поверхность, потому что у меня есть зрительное поле и его организация такова, что мой взгляд фиксирует эту поверхность; я воспринимаю некий предмет, потому что у меня есть экзистенциальное поле, и каждое явление, когда оно появляется в этом поле, "притягивает" к себе мое тело как целое в качестве системы перцептивных способностей****. Для того чтобы должным образом распознать объект, воспринимающему субъекту, как и машине, требуется обратная связь. Но ее характер в обоих случаях принципиально различен. Самое большее, что может сделать машина, - это выдвинуть конкретное множество гипотез и затем установить, подтверждаются или опровергаются они экспериментальными данными. Тело же может постоянно модифицировать свои предвидения по более гибкому принципу: коль скоро мы наделены телом, нам нет необходимости проверять отдельные характеристики или кон- *М.Меrleau-Ponty. Phenomenology of Perception, p. 142,, ** Ibid.r p. 234, *** Ibid., p. 235. **** Ibid., p. 318. 214 кретный ряд характеристик, мы просто схватываем объект на основе предвидения. Нет необходимости определять это схватывание с помощью какого-то специфического набора признаков- оно является следствием растущего овладения предметом, то есть того, что М. Мерло-Понти называет максимальным постижением сути. В чем состоит это "максимальное постижение", зависит как от целей субъекта, так и от разнообразия ситуаций. Поэтому оно не может быть выражено в терминах, не зависящих от ситуаций и целей. В заключение подчеркну; распознавание образов не представляет особой трудности для цифровой машины, если число признаков, определяющих образ, невелико; однако распознавание сложных образов теми же методами невозможно. Представители трансцендентальной феноменологии, в частности Э. Гуссерль, указывали на то, что у человека процесс распознавания сложных образов происходит путем выделения в какой-то степени неопределенного целого, которое постепенно наполняется содержанием в ходе антиципации, происходящей на основе опыта. Экзистенциальные феноменологи, и в их числе М. Мерло-Понти, связывали эту способность с нашим активным телом, элементы которого, взаимодействуя, образуют органическую целостность и которое устроено таким образом, что реагирует на окружающую среду, непрерывно ощущая как свои цели, так и собственное функционирование. Поскольку, как выяснилось, распознавание образов есть неотъемлемое телесное умение, проявляющееся во всяком разумном поведении, то вопрос о том, возможен ли искусственный интеллект, связан с проблемой создания "субъекта", наделенного искусственным телом. Эта проблема представляет известный интерес для философов только в том случае, если мы ограничимся вопросом о том, можно ли создать подобный робот средствами цифровой вычислительной техники. (Что касается меня лично, то я склонен положительно отвечать на этот вопрос в принципе с той, однако, оговоркой, что для создания искусственного тела следует использовать компоненты, достаточно похожие на компоненты человеческого организма.) Проект создания такого робота, управляемого цифровой машиной, осуществляется в настоящее время в Массачусетском технологическом институте86. Интересно с философской точки зрения рассмотреть его программу и заложенные в ней допущения. Руководитель этого проекта М.Минский из скромности ограничивает свою задачу созданием механического манипулятора "плечо - рука - кисть", управляемого "телеглазом"; однако предполагается, что робот будет уметь пользоваться инструментами для построения тех или иных объектов. Для начала конструкторы поставили перед собой простую за- 215 дачу - запрограммировать упрощенную механическую руку для сборки сооружений из кубиков. Задача эта была выполнена, что и дало основание для далеко идущих надежд. Однако проблема распространения результатов, полученных в этой работе, на более широкую область остается по-прежнему открытой. Для того чтобы просто устроенная искусственная рука могла поднять кубик, требуется поместить этот кубик в определенную предметную среду, туда же ввести механическую руку и совместить их в пространстве. Это уже достаточное достижение. Математическое описание движений руки в предметном пространстве сталкивается с неожиданными неувязками. Так, в предметном пространстве существуют близкие друг к другу точки, которые далеки друг от друга с точки зрения их достижимости; чтобы почесать спину, нам приходится не только принимать соответствующую позу, но иногда пользоваться каким-либо предметом. Жизнь нашего тела создает собственное моторное пространство, в котором реально близкие друг другу пункты могут оказаться далеко один от другого. Доступность точек этого пространства для нашего тела носит автоматический характер - они становятся для нас доступными по-разному, и никакой потребности в обращении к математике для оптимизации наших действий у нас не возникает. Для математика-программиста же, которому необходимо запрограммировать вычислитедьную машину таким образом, чтобы она управляла движением механической руки в предметном пространстве, эти неувязки до сих пор являются непреодолимым препятствием. Чем гибче рука, то есть чем большим числом степеней свободы она обладает, тем более трудоемкими и продолжительными становятся соответствующие машинные вычисления. Согласно неподтвержденным сообщениям, для искусственной руки, обладающей шестью степенями свободы, разработанной М. Минским в 1965 г., до сих пор еще не создана программа, позволяющая ей хоти бы просто двигаться, не говоря уже о поднимании отдельных предметов или использовании инструментов. Здесь уместно напомнить еще один факт: для всех навыков, которые применяются в реальном времени (например, при игре в настольный теннис), вычисления должны производиться тоже в реальном времени (так что машина должна успеть рассчитать траекторию полета шарика от одного игрока к другому в течение самого полета). С учетом этого перспективы становятся совсем уже малообещающими Э.Фейгенбаум в своем сообщении о текущем состоянии работ по созданию роботов замечает: "Как в Массачусетском технологическом институте, так и в Стенфордском университете проводилась разработка программ, обеспечивающих управление манипуляторами "плечо - рука" самых различных типов, от простейших до самых сложных, от антропоморфических до 216 сугубо неантропоморфических. Ни один из более сложных манипуляторов не кажется достаточно удачным, хотя публикации, посвященные анализу соответствующих достижений и неудач, отсутствуют"*. Что же побуждает исследователей, несмотря на столь серьезные затруднения, посвящать свои усилия реализации этого проекта? Простая убежденность в том, что если мы, "машины из мяса", как остроумно выразился М. Минский, можем играть в настольный теннис, то почему бы машине из металла не научиться тому же, - ведь ни принципиальных, ни практических ограничений здесь, казалось бы, не существует. Но прежде чем производить подобный логический переход, специалистам, работающим над созданием роботов, следует подвергнуть анализу основную предпосылку своих рассуждений -допущение, согласно которому существенного различия между "машинами из мяса" и машинами из металла, между живыми манипуляторами, наделенными телом, и манипуляторами, управляемыми каким-либо искусственным способом, не существует. Иначе говоря, нужно попытаться ответить на вопросы: как человек играет в настольный теннис или, говоря яснее, как он пользуется предметами, орудиями, инструментами? М. Хайдеггер, М. Мерло-Понти и М. Поляный уделили этим вопросам достаточно много внимания. Каждый из них рассматривал чрезвычайно важный фактор, который отличает наш опыт использования орудий от приобретенного в опыте знания о том или ином предмете. Слепой, проводя рукой по палке, которая ему помогает при ходьбе, осознает ее положение и такие ее объективные характеристики, как вес, твердость, гладкость и т. д. Когда же он нащупывает палкой путь, он не сознает ни ее положения в предметной среде, ни ее физических характеристик, ни изменений в давлении палки на свою ладонь; палка в этом случае становится как бы частью его тела, средством доступа к предметам, которых она касается, Поляный говорит: "Когда мы применяем орудия труда или исследования, они уже не выступают по отношению к нам как внешние предметы... они теперь... образуют как бы часть нас самих - людей, оперирующих ими. Мы как бы проникнем в них и переносим на них часть своего существования. Мы принимаем их экзистенциально - как бы"пребываем" в них"**. Так мы можем привести исследовательский прибор в соприкосновение с объектами внешнего мира, не отдавая себе отчета о физическом положении прибора. М. Мерло-Понти в этой связи замечал: * Э. Фейгенбаум. Искусственный интеллект: темы исследований во втором десятилетии развития. - Кибернетический сборник, новая серия вып. 10, М., 1973, с, 179. ** М. Роlanyi. Personal Knowledge; Towards a Post-Critical Philosophy, New York, Harper and Row, 1964, p. 59. 217 "Вся операция происходит в сфере феноменального; она не переходит в предметный мир, и лишь наблюдатель, перенося свои объективные представления о живом теле на действующего субъекта, может считать, что ... рука движется в объективном пространстве"*. Тем не менее М. Мерло-Понти допускает, что с точки зрения науки эта способность представляется "магической"; не удивительно поэтому, что, не имея другого объяснения человеческих действий, специалисты в области вычислительных систем придерживаются предположения о том, что человек бессознательное невероятной скоростью проделывает те громадные по объему вычисления, которые предусмотрены машинной программой, предназначенной для выполнения аналогичной задачи. К сожалению, из-за отсутствия альтернативного объяснения подобные взгляды кажутся убедительными. Для выдвижения приемлемой альтернативы нам необходимо показать, каким образом можно выполнить те или иные физические задачи, не прибегая к принципам физики или геометрии. Рассмотрим простейший акт - случайный взмах руки. Я не стараюсь, чтобы моя "объективная" рука заняла "объективное" место в пространстве. Для того чтобы произвести данный жест, мне не нужно обращение к геометрии, ибо я не стремлюсь достичь конкретной цели. Теперь предположим, что, выполняя это движение, я невольно коснулся какого-то предмета и это удовлетворило мою потребность контакта с вещами (подробнее об этой потребности см. гл. 9) - Затем я могу повторить то же самое движение, на сей раз специально для того, чтобы коснуться того же предмета, и при этом я не буду использовать законы, требующиеся для описания моего движения как движения физического. Теперь я знаю способ приведения в соприкосновение двух объектов в предметном пространстве без обращения к использованию какого-либо принципа, за исключением императива: "Сделай это еще раз!" Преимущественно так и образуются навыки. Существенно добавить, что, хотя наука требует, чтобы реализация навыков описывалась в соответствии с правилами, совсем не обязательно, чтобы эти правила были включены в сам процесс реализации. Далее, человек способен запоминать, совершенствовать и видоизменять эти в некоторой степени неопределенные моторные схемы. Ж. Пиаже собрал огромный материал, проследив развитие моторных навыков, которые он назвал операциями, и пришел к следующему заключению гештальтистского характера88: "Специфическая природа операций ... заключается, напротив, в том, что они никогда не существуют в разрывном состоянии ,.. единичная операция не могла бы быть операцией, поскольку сущность операций состоит в том, чтобы образовывать системы. Именно здесь и необходимо особенно * М.Мerleau-Рonty. Op,cit. p. 106. 218 энергично возразить против логического атомизма, схема которого ложилась тяжким бременем на психологию мышления"*. Такого же рода анализ позволяет рассеять и иллюзии, возникшие благодаря успеху работ в области машинного перевода на их ранних стадиях. Если бы для понимания языка человек был вынужден прибегать к использованию семантических и синтаксических правил, а также хранить и извлекать из памяти бесконечное множество фактов, то ему было бы так же трудно действовать, как и машинам. Носитель языка тем не менее, сам не осознавая того, порождает множество семантических двусмысленностей; затем он сам их устраняет, причем скорее на основе обращения к фактам, чем путем выделения сложных образов по их признакам или осуществления вычислений, описывающих движение руки в предметном пространстве. Возможно, что язык также является навыком, который приобретается в результате поиска, направляемого некоторым врожденным механизмом, и использование которого происходит без применения правил. Именно так полагает Л. Витгенштейн: "Вообще говоря, мы используем язык, не руководствуясь строгими правилами, и учат нас языку тоже не по строгим правилам"**. Подобную точку зрения нельзя назвать бихевиористской. Нашу способность использовать язык в той или иной ситуации и вообще целостный характер функционирования значений, организующих и структурирующих компоненты актов проявления навыков, невозможно объяснить ни ассоциациями нейтральных четко определенных элементов, ни тем более их сочетанием в соответствии с определенными правилами. Если язык понимать как моторный навык, то осваивать и "вживаться" в него мы должны по тому же принципу, как мы осваиваем инструменты. М. Поляный говорит: "Использование языка в речи, чтении или письме означает обогащение нашей телесной организации и наше становление как разумных человеческих существ. Можно сказать, что, когда мы учимся использовать язык, прибор или орудие труда, тем самым осознавая их подобно тому, как мы осознаем наше тело, мы интериоризируем эти вещи и заставляем себя как бы вживаться в них”*** И опять, поскольку человек наделен телом, выполнение им того или иного действия совсем не обязательно должно быть * Ж. Пиаже, Цит. соч., с. 93. Эти моторные схемы наверняка базируются на мышечной и нейронной основе; однако нет никаких оснований полагать, что эти физические корреляты состоят из последовательности независимых друг от друга операций, которая определяется правилами. Как глобальный характер этих моторных схем, так и их неопределенность исключают такую возможность, ** L. Wittgenstein. The Blue and Brown Books, p. 25. *** M.Polanyi. The Logic of Tacit Inference. In: Knowing and Being, Chicago, University of Chicago Press, 1969,P. 148. M. Поляный здесь опять 219 каким-либо образом связано с правилами, необходимыми нам для объективного анализа соответствующей его "компетенции". Исследователи, работающие в области "искусственного интеллекта", так же как и представители направления трансцендентальной феноменологии, убеждены, что существует только один подход к информации - сделать ее объектом переработки со стороны лишенного живого тела устройства. Для феноменолога-трансценденталиста это предположение делает организацию нашего разумного поведения непостижимой. Что же касается специалистов по "искусственному интеллекту", то это предположение как будто бы подтверждает их допущение, согласно которому разумное поведение может быть результатом пассивного получения данных и последующего проведения вычислений, необходимых для описаний объективного владения навыком -"компетенции". Но, как мы видели, телесность человека предоставляет ему другую возможность. Телесная организация человека позволяет ему выполнить следующие три функции, для которых нет машинных программ - таковые не только еще не созданы, но даже не существуют в проекте. Первая функция заключается в феномене "внутреннего горизонта", то есть в способности к частично неопределенному, не поддающемуся четкому описанию предвосхищению частично определенных данных (сюда не относится предвосхищение полностью определенных или полностью неопределенных альтернатив- феномены, которые только и поддаются цифровой реализации). Вторая функция состоит в использовании глобального характера этого предвосхищения - антиципации, определяющей значение учитываемых в ней деталей и в то же время определяемого ею. Суть третьей функции - в способности антиципации перемещаться от одной чувственной модальности к другой и от одного действующего органа к другому. Все эти функции включаются в общую способность человека к приобретению телесных умений и навыков. Благодаря этой фундаментальной способности наделенный телом субъект может существовать в окружающем его мире, не пытаясь решить невыполнимую задачу формализации всего и вся. вступает в противоречие с самим собой, поскольку в более поздних работах он предлагает следующее объяснение процесса обучении языку: "На вопрос о том, каким образом ребенок может научиться выполнять действия из того или иного поведенческого репертуара (в соответствии с) необозримым набором сложных правил, которые доступны пониманию только небольшого круга специалистов, мы можем ответить, что целеустремленное воображение в достаточной мере обладает способностью достижения стоящих перед ним целей, используя в качестве вспомогательных средств подходящие правила, о которых сам субъект не имеет четкого представления" (М. Рolanyi. Sence-giving and Sence Reading.-In:Knowing and Being, p, 200.) 220 Описанные информационные процессы", основанные на телесной организации- процессы, при которых значение целого обладает приоритетом по отношению к составляющим целое элементам, - с нашей точки зрении имеют место в таком сложном феномене, как распознавание устной речи, с которого мы начали наш анализ. Они также являются необходимыми для объяснения нашей способности к распознаванию типического, семейного сходства, а также такого сходства, при котором распознаваемые объекты вообще не имеют общих черт. Во всех этих случаях индивидуальные черты наполняются содержанием на основе некоторой неопределенной антиципации целого. Если эти глобальные формы распознавания образов недоступны цифровой машине, которая, будучи лишена тела, не может реагировать на воздействия как некая целостность, а вынуждена строить процесс распознавания на основе четко определенных деталей, то тогда вполне оправдан пессимизм А. Эттингера, заканчивающего свою статью о распознавании речи следующим выводом: "Если мы в действительности обладаем способностью использования глобального контекста, не прибегая к помощи формализации... то наш оптимистический дискретный перечислительный подход обречен на неудачу"*. * А.Оеttinger. The Semantic Wall (опубликовано в издании Лаборатории фирмы Белл). 221 К главе 8 |
